Поэтическая фотопрогулка - новый жанр

[Моспешеход]

ФОТОПРОГУЛКА ПО МОСКВЕ С ЛИСТКОМ СТИХОВ В РУКАХ...

Памяти автора стихотворения – Элли Михайловича Дмитриева (1923 – 2008) -- посвящается


(Стихотворение «Я иду по Москве» из сборника «Статуэтки потемневшей бронзы», 2001)


Я иду по Москве. Там где знает меня каждый камень.
Я повенчан с Москвой. Но всегда с нею я во хмелю.
Этот город, нещадно порушенный большевиками,
и таким, как он был, и таким, как он есть, я люблю.

Вот бульвар Чистопрудный, знакомый с далекого детства.
Там — кино: неказистый «Маяк» и седой «Колизей».
Беготня детворы вкруг большой восьмигранной беседки.
Скрип уключин в пруду. Позже — гордая стать лебедей.


Там потом возвели «Джалтаранг» — ресторанчик индийский.
Но внезапно сломали. И в стиле «дворцовый ампир»
встал другой — «Белый лебедь». Мне имя то кажется близким.
Только лебедь еще ни один по пруду не проплыл.


А Покровский бульвар обязательно сердце уколет:
это здесь ведь была моя школа — напротив казарм.
В тех казармах давно нет солдат, как и школьников в школе.
Но я этому месту святому молитву воздам.


Перейду Воронцово — не поле, но все-таки поле.
Это — Яузский бульвар, очень узок и короток он.
Тут налево сверну, близ высокой пройду колокольни
и мельком загляну в столь любезный мне «Иллюзион».


Сколько фильмов я тут посмотрел (все не вспомню названья)
в те года, что совсем не на лучшие годы пришлись!
Не забыть «Андалузского пса» и «Трамвая желанья»,
и «Двоих», что «со шкафом», и горькую «Сладкую жизнь».

Поднимаюсь на Швивую горку по улице скользкой,
мне теперь до Таганки совсем уже не далеко.
Там — любимовский театр. Там не раз я встречался с Высоцким,
там впервые узнал, как охота идет на волков.


Обойти ли Таганку, чтоб дальше идти по Марксистской,
поглядеть на марксистов, живущих на улице той?
С двух сторон ее — новых унылых домов вереницы:
было б правильней ей называться, как прежде, Пустой.


Сохраненное имя покажется несколько странным:
про проспект Карла Маркса давно не слагают стихи,
стала Марксова улица прежнею Старой Басманной.
А марксистов не тронули — видно не так уж плохи.

Самый вид этой улицы — верно: пустой и печальной —
говорит мне одно: тут Москве моей старой конец.
Нет, туда не пойду, а сверну снова вниз — по Гончарной,
где две церкви и где дом Клаповской — не дом, а дворец.


По велению вышнему теми местами святыми
завладел... Володарский. Но это давно. А сейчас
никому и не вспомнится это зловещее имя
убиённого некогда большевика-палача.

Выйду к Яузе — московской извилистой малой речушке.
Не Москвою-рекой — Яузой встарь оживлялась Москва.
В этой Яузе, может купался и маленький Пушкин...
Правда, ныне она и пуста, и грязна, и мертва.


У Котельников — устье. Свежее становится сразу:
там всегда ветродуй, а зимою лютее мороз.
Я пройду по мосту, перекинутому через Яузу,
поднырну под другой — именуемый Устьинским — мост.


Вот и трубы МОГЭСа — ну как мне не залюбоваться!
Хоть кому-то унылым покажется их силуэт.
Но туда ежегодно в дни праздничных иллюминаций
приходили мы все — как на некое чудо — смотреть.


Я не набережной — Москворецкой, потом и Кремлевской.
Я иду неспеша вдоль стены темно-красной Кремля.
Вот и Каменный мост. А вдали, за его перекрестком
золотятся мне прежде неведомые купола.


Память больше хранит котлован за дощатым забором.
Замышляли Дворец... Получился же только бассейн.
А потом строить заново Храм принялись очень споро,
впрочем эта затея понравилась тоже не всем.


Обогнув восстановленный храм, выхожу на Волхонку,
где Цветаевым созданный вольно простерся музей.
За Ленивкой и Знаменкой видится абрисом тонким
на холме — лучший дом всей Москвы заповедной моей.


На углу Моховой и Воздвиженки долги ступени,
там достаточно места, широк и обзор, и простор.
Там по многим приметам главенствовать должен был Ленин,
но до этого Суслов — иль кто еще там — не допёр.


И осталось то место свободным от дряни советской,
при Хрущеве пустело, не тронул его и «застой»;
проклинаемый некогда, занял его Достоевский,
и московскому мэру мы скажем спасибо за то.


Моховая! Да разве то улица? То — «альма матер»!
При проходе ее становлюсь я как будто умней.
Ломоносов у зданья, что прежде мы звали мехматом.
Правда это другой Ломоносов, не тот, что при мне.


Загляну-ка в запущенный двор я университетский:
вот ведь, как ни пройду, он всегда меня властно манит:
там — скрещенье путей, выводящих во взрослость из детства,
там — полвека назад, прожил я свои лучшие дни.

Вот — Манежная площадь. Недавно еще тут кипели
превеликие митинги, вширь разрастаясь и вглубь.
Не смотрю на ту строну — на медвежат Церетели,
да и клыковский Жуков (как Жуков вообще) мне не люб.


Дом (Жолтовского) — тот, что посольством был американским...
Посещавшийся изредка — празднично — «Националь»...
И Тверская... Конечно, в ней много и спеси, и чванства,
но вдали от нее я с любовью ее вспоминал.


Только все это в прошлом давно потонуло. А ныне
с современной Тверской не достичь мне былой теплоты,
многих мест ностальгических нет там давно и в помине,
Не могу быть с Тверской, как с Кузнецким, с Петровкой — «на ты».


Не могу отозваться Охотному ряду поклоном —
полюбить эту улицу не было мне суждено.
Разве — дом невеликий, зовущийся Залом Колонным,
да снесенное — с глупым названьем — «Востоккино».


Театральная площадь. Она мне дороже и ближе:
там квадрига Большого, остаток Китайской стены
и величественный «Метрополь». А немного пониже
бань Центральных уют (хоть любезнее мне Сандуны).


Подхожу к злонамеренной, проклятой всеми Лубянке.
Прежде рельсы трамвайные здесь огибали фонтан.
Но убрали фонтан. И грознее, чем бомбы и танки, —
встал там Феликс Железный, упёршись в железный стакан.

Но однажды, к ночи, в девяносто-прославленном-первом
повалили на площадь великие массы людей.
И они с пьедестала Железного Феликса свергли —
это Августа Преображенского был апогей.


А теперь я вхожу в оживленное устье Мясницкой —
искривленная улица эта мне прочих родней:
все дома ее — словно знакомые близкие лица,
что со мной от рожденья до самых седых моих дней.


Не в укор мясникам, зналась улица как деловая:
тут почтамт, телеграф, телефонная станция, банк.
Тут по рельсам гремят прицепные вагоны трамваев.
Тут клаксоны авто имитируют звуки джаз-банд.


Тут сновали торгово-технические контрагенты:
вот металл, вот станки, рядом «Зингер», за ним — Эс-ка-эф...
А остатком былого — один магазин «Инструменты»
в сером доме, на страже которого лев.


В доме двадцать четвертом, где двор проходной, на асфальте
нарисованы «классики», слышатся крики ребят.
Здесь мне часто встречались актеры: Ершов и Массальский.
Чую запах вина — был здесь рядом подвал «Арарат».


Любоваться китайскою пагодой буду я снова.
Там фарфор и резьба, и зеркальных простенков уют.
Это дом знаменитого чаеторговца Перлова.
Старики его чаще «Чаеуправлением» зовут.


Ну а рядом — училище живописи и ваянья,
что в начале советской эпохи звалось ВХУТЕМАС,
там и позже селились приспешники всяческих знаний,
там Бурлюк с Маяковским учились, там жил Пастернак.

Нет церквей на Мясницкой... А было когда-то немало.
Лишь из детства доносятся звоны их колоколов.
И моею любимой была церковь Флора и Лавра —
там где сходятся два переулка: Бобров и Фролов.


А напротив — почтамт, превращенный в валютную биржу,
не гляжу на него; вид его навевает печаль...
Как любил я почтамт! А теперь я его ненавижу,
потому что его — незабвенного, прошлого жаль.


За почтамтскою крышей поблёскивает позолотцей
купол (формы, несвойственной прочим московским церквам)
колокольни, что башнею Меншиковой зовется,
и венчает она Гавриила-архангела храм.


А с другой стороны вырисовывается красиво
контур зданья, достойного хоть бы и Champ d’Elisee;
это — дом, всем известный под именем дома «Россия»,
он снискал одобренье великого Ле Корбюзье.


Заглянуть бы еще мне в Тургеневскую читальню,
окунуться в ее тишину и приглушенный свет.
О как много с ней связано радостных встреч и свиданий!
Но, увы, той старинной читальни давно уже нет.


Эта площадь пустая наводит тоску и зевоту.
Нет названия ей. Но иные и нынче не прочь
толковать, будто Кировские тут стояли ворота...
Да снесли их за век до того, как родился сей вождь.


Я иду по Москве, столь любимой, родной и знакомой,
развеваются клочья волос на осеннем ветру...
Вот уже подхожу к своему обветшавшему дому —
дому, где я родился, а если даст Бог, и умру.


Наступает конец моего и двадцатого века.
Неприметный старик с непокрытой седой головой,
отрешенный от радости полуослепший калека,
я иду по Москве... А может прощаюсь с Москвой.

1998 г.

От фотоиллюстратора: Автор стихотворения родился, прожил всю жизнь и умер в изображенном на последнем снимке доме 4, стр. 2.

(Спасибо всем авторам использованных здесь фотографий)

[Алла Юрьевна]

Мило. Спасибо.

[sev]

Жаль, что автор стихов не написал что-нибудь подобное о Москве еще позже лет на десять. Интересно, изменилось бы и в какую сторону что-нибудь (так как стихотворение довольно политизированное)?
А Вы постарались и очень хорошо подобрали фотоиллюстрации. Спасибо.

[Alexey Slizkov]

Знакомые места все... Москва... центр...
Стих показался несколько нескладен, но видно, что от души писался с любовью к городу. Даже взгустнулось.
За фотоиллюстрации отдельное спасибо!!! Они очень оживляют текст.

"Поэтическая фотопрогулка - новый жанр" - идея замечательная! Учитывая, что фотографий уже не мало есть, действительно можно так многие схихи проэллюстрировать (как старинными, так и современными).

Согласен с Еленой, что повествование несколько политизировано. Думаю, что спустя 10 лет автор бы был менее рад некоторым переменам, а в словах возможно прозвучали бы еще и пробки, гастарбайтеры, Сити-недострой и снесенная "Россия"... мне так кажется.

[Моспешеход]

[Моспешеход]

Ведь мы живем не в реальном городе, а в том, который записан в детстве и юношестве в нашу память...

[sev]

[Олеся4]

Помним людей всегда молодыми, здоровыми, а потом смотрим, а они уже давно постарели. Память странная штука.